Духовный отец в Древней Восточной Церкви - С. И. Смирнов

По мнению Исидора Пелусиота, не все «священники» (епископы и пресвитеры) имеют власть ключей. Под священниками, не имеющими такой власти, подвижник разумеет ближайшим образом Зосиму, который и сан священства купил за деньги, и вообще был недостойным пресвитером[812], но, очевидно, в данном случае он выходит из того общего положения, что недостойный священник не может обладать апостольским правом. Это положение он основывает на словах Господа. Грехи должны отпускаться Духом Святым (см.: Ин. 20:22–23), И ТОЛЬКО Им ОДНИМ, ПОТОМу ЧТО только Дух Святой может непосредственно открыть «иерею», в каком случае надо вязать, в каком следует решить. Но, разумеется, недостойные священники грехами своими удаляют от себя Духа Божия, не имеют этого превышающего ум человеческий ведения и потому не обладают правом вязать и решить. В этих рассуждениях христианского подвижника V в. нельзя не видеть повторения мысли Оригена о «дуновении Иисуса», о «духовности» и плодах Духа как необходимых условиях для осуществления власти ключей. Но изложенный взгляд тем более любопытен в воззрениях Исидора Пелусиота; по его представлению, осквернившийся священник оставался полномочным совершителем других таинств[813]. Значит, право вязать и решить, или власть ключей, преп. Исидор выделял как особенное право, отличающееся от всех других иерархических прав, данное иерархам только под условием нравственной чистоты и духовности.

Писатель нач. VI в., имевший в последующее время большое влияние на богословскую мысль и письменность Востока, Псевдо–Дионисий Ареопагитдержится относительно власти ключей воззрений, близких к описанным: «Божественный иерарх есть провозвестник богоначальных судов (оправданий, δικαιωμάτων)… Как провозвестники судов Божиих (иерархи. — С. С.) имеют силу и отлучать, [но] не так, чтобы премудрое бо- гоначалие, выражаясь с благоговением, цокорно следовало порывам их неразумного гнева, но так, что они, как провозвестники воли Божией, отлучают по внушению тайносовершительного Духа тех, кто уже осужден Богом по заслугам (ссылка на Ин. 20:22–23. — С. С.). И тому, кто просвещен был божественными откровениями всесвятейшего Отца [ап. Петру], сказано в слове Божием: Елико аще свяжеши на земли… (Мф. 16:19), так что он и всякий другой, подобный ему иерарх, равным образом принимал боголюбивых и отвергал безбожных, последуя бывшим ему явлениям оправданий Отчих, как провозвестник их и посредник[814]. Ибо и он (ап. Петр. — С. С.) изрек то священное богословие, по выражению слова Божия, не от себя самого, не по откровению плоти и крови, но от Бога, посвятившего его в тайны божественные» (см.: Мф. 16:17)… Иерархи действуют, как движимые от Бога (ώς ύπό Θεου κεκινημένοι)[815]. Итак, подобно Оригену, власть ключей Псевдо–Дионисий основывает на чрезвычайных дарах Духа. Он подчеркивает пневматический характер осуществления власти вязать и решить: закономерные проявления ее трактует как особые откровения тому иерарху, который подобен ап. Петру, исповедавшему Христа Сыном Бога Живого по внушению свыше. А с другой стороны, надо иметь в виду, что тот же писатель, вероятно под влиянием донатизма, в другом своем сочинении отрицал действительность таинств, совершаемых священниками, не просвещенными Духом[816]. Следовательно, и отрицательным путем он высказывает то же самое.

Приведенные воззрения восточных писателей свидетельствуют наглядно, что мысль о принадлежности права вязать и решить церковной должности, как таковой, далеко не была общей на Востоке, что, основываясь на изречении самого Господа (см.: Ин. 20:22–23), это право многие приписывали лишь иерархам, высоким своей жизнью и обладавшим особыми дарами Духа. Наличность священного сана и духовных дарований — таковы два условия для обладания власти ключей. Которое важнее? Церковная мысль стояла за первое. Но нет ничего неожиданного в том, что монашеская богословствующая мысль порой сбивалась и привязывала власть ключей к носителям Духа независимо от того, имеют они иерархический сан или нет (т. е. представителям своего класса), как это мы уже наблюдали в истории древней монастырской исповеди[817] и будем еще иметь случай наблюдать позднее.

Теперь представим себе такой исторический момент, когда церковная иерархия в большинстве своем не отличалась нравственной высотой — больше того, когда она положительно развратилась и даже оказалась на стороне ереси и против Православия. Какой вывод можно было сделать относительно обладания ею властью ключей, стоя на точке зрения Оригена, преп. Нила Синайского, Исидора Пелусиота и Псев- до–Дионисия? Можно было сделать тот вывод, что за грехи иерархии Господь лишил ее власти ключей и передал более достойному церковному классу. Нетрудно угадать, какой разумелся здесь класс церковный. Это — монашество, по древним воззрениям преимущественно обладавшее сокровищницей чрезвычайных даров духовных, то монашество, которое издавна и с успехом практиковало свою исповедь в мирской среде. Вывод этот и был сделан в монашеской среде впоследствии, в X и XI вв.

Но отвлеченная мысль не вызывает обычно явления, а, наоборот, вызывается им. В ней лишь формулируется и осмысливается то, что совершается или уже совершилось в жизни. И в данном случае, в указанной мысли о власти ключей, как принадлежности монашеского класса, отразилось реальное и в высшей степени важное явление в области покаянной дисциплины на Востоке — переход покаянной практики в исключительное ведение монахов. Начало этого явления относится к концу изучаемого периода, ко времени иконоборства; когда сильно поколебался авторитет иерархии, а представители монашества — старцы в силу тогдашних обстоятельств церковной жизни стали наряду с епископами и пресвитерами как равноправные совершители исповеди и покаяния.

Иконоборческая смута, более столетия волновавшая Констацтинопольскую Церковь, несомненно, имела большое значение в истории церковно–обществен- ного положения монашества на Востоке[818]. Она началась гонением на монашество, грозившим истребить его, а закончилась тем, что монахи стали передовым, правящим классом в Церкви как наверху, в составе иерархии, так и внизу, в качестве пастырей — духовных отцов мирян. Иерархия же много потеряла тогда в своем нравственном и церковном авторитете, и совершенно заслуженно. Иконоборство зародилось среди высшей иерархии. На соборе 754 г. 838 епископов единодушно предали анафеме иконопочитание. Положим, убежденных и ревностных иконоборцев здесь было немного, больше было епископов, равнодушных к церковной истине, преданных роскоши и удобствам своего положения. Но и это последнее, конечно, не могло ни оправдывать, ни возвышать иерархию. Сверх того многие епископы были ставленниками еретиков- императоров. Первые иконоборческие императоры Лев и Константин еще ранее собора намеренно замещали епископские кафедры людьми, угодными им и удобными с точки зрения их политических видов, и тем, вероятно, достигли единодушия на иконоборческом соборе. Наконец, сильно развита была симония. Хотя, несмотря на все это, иерархия выставила защитников иконопочитания (патриархи Герман, Тарасий, Никифор и несколько епископов[819]), но таких немного. Иконоборческие епископы, вероятно, подбирали и соответствующий клир. Вместе с гражданской властью употребляли они все средства, чтобы воспитать ненависть к иконопочитанию в народе и в значительной степени достигли этого, по крайней мере относительно константинопольской черни.

Преимущественными защитниками иконопочи- тания с самого начала смуты являются монахи, и иконоборческое правительство подвергло их жестокому гонению. Положим, преследования вызывались не одним иконопочитанием монахов, но, может быть, в такой же степени и крупными недостатками тогдашней монастырской жизни. Тем не менее в защиту иконо- почитания монашество выставило длинный ряд мучеников и исповедников (их надо считать сотнями), великая слава которых высоко поднимала в глазах православных весь класс монашеский.

При патр. Тарасии (784–806), который перед патриаршеством занимал должность императорского секретаря, между ревностными иконопочитателями–мо- нахами и православной иерархией возникает продолжительная борьба, которая началась на Вселенском Соборе 787 г., давшем торжество иконопочитанию. На VII Вселенском Соборе присутствовало много монахов. Они явились сюда за тем, чтобы выслушать строгое осуждение иконоборцев–епископов, бывших врагов и гонителей монашества, из которых многие даже участвовали на соборе 754 г., многие получили кафедры за деньги, а своему классу услышать похвалы за страдания и исповедничество. Но патриарх держался более умеренных, приспособительных воззрений и, более всего заботясь о мире Церкви, стремился «ослабить враждебное настроение иконоборческой партии, привлечь ее сторонников в лоно Церкви, снисходя их провинностям и предавая забвению прошлое»[820].